Кругосветка. Часть 2: из Иркутска в Пекин по Транссибирской магистрали
Точно бывалый путешественник, я ловко вскакиваю на подножку вагона, даю отмашку друзьям и бросаю шапку в воздух под фанфары и одобрительный гудок машиниста. Поезду на первый взгляд лет сорок, на второй – все шестьдесят. Вагоны его похожи на дантовские адские вертепы. Клацающий зубами железный дьявол, и тут же – хруст, вой и скрежет, стенания грешников, толпящихся у печи – в тамбуре каждого вагона печь, самая настоящая печь для подогрева бака с водой.
Людей, предпочитающих столь дорогой и долгий способ передвижения до Пекина наберется разве что на четверть поезда. В моем распоряжении целое купе.
Пересекаем Россию. Великая страна щеголяет красотой и бедностью. Она красива и безжалостна. За окнами хвойно-березовые леса; c маленьких станций, проносящихся мимо, одиноко глазеют продавцы пива и бутербродов; на полях чернеют майские лужи; деревянные, вросшие в землю дома, с покосившимися заборами, выглядывают верхушками окон. Окна словно амбразуры. Бедная Россия. Такой воли к жизни нет ни у одной нации, деревенский дух особенно крепок и особенно несгибаем.
Каждые два часа китаец с по-хулигански расстегнутой верхней пуговицей (на территории Китая он ее все-таки застегнет) носит ведра, полные угля, и подбрасывает сухое топливо в печь. Китаец потеет; он вымазан сажей, он трудится на своей маленькой железнодорожной планете.
В поезде есть вагон-ресторан, но я держусь. Держусь, пока пакет заполнен бананами, яблоками и орехами.
Во время ночных остановок на платформах мерцает свет от фонариков, доносятся разговоры. Быстрые пятна света скользят по матовым вагонам и ныряют в черные бездны окон купе. Я не сплю. Я вижу их судорожное рывки. Я думаю, как, наверное, повезло машинисту. Он ведет многотонный поезд, и перед его сосредоточенным взглядом тянутся бесконечные рельсы, посеребренные лунным светом. Эту профессию, должно быть, выбирают поэты. Я бы хотел быть машинистом, хотя, скорее, мореходом. Я был бы отличным мореходом. Ходить под парусом, в каждом порту искать забвения в парах абсента и горьком дыму гашиша. Качаясь на зыбких морских волнах, мечтать о твердой земле, а сидя на берегу, вглядываться в размытый горизонт. Душа просится туда, где она была спокойна, где ложился коричневый загар и соленые брызги обжигали загрубевшую кожу. Но я понимаю, что мои рассуждения далеки от реальности. После этих мыслей обычно я засыпаю крепким сном.
В три часа ночи встаем на российской границе. В соседнем купе двадцатилетняя стюардесса из Швеции, и у нее просрочен выезд на один день. Таможенник заигрывающим голоском выпрашивает у шведки две тысячи рублей за нарушение визового режима. У шведки нет наличных. «Виза или мастеркард?», – улыбается выбритое лицо в фуражке; лицо не моргает, пристально следит за бледнеющей шведкой. Выбритое лицо объясняет, что внутри здания вокзала есть банкомат.
Шведка и конвой спрыгивают в ночь, политую жалким светом вокзала. Шведка напугана, ее лицо такое же белое, как стены привокзальной столовой. Она боится, что не вернется. Но тусклый и жалкий свет вокзала быстро выплевывает ее с привычной брезгливостью к иностранцам. Это то, о чем шведка расскажет всем своим друзьям. И, возможно, будет пересказывать каждое рождество.
Утро. Просыпаюсь от невыносимой жары. Духота сдавила виски, мне кажется, я умираю. Мне нужен воздух, которого нет. Одежда мокрая от пота. За окном монгольские степи, солнце как будто вязкое и серьезно настроенное выжечь все на планете. Километры раскаленной пустоты. Нет ни теней, ни животных. Только редкие лачуги под слоем песка и пыли. Иногда вереница верблюдов, мерно вышагивающая за сгорбленным монголом.
Лет через 50, возможно, по этим пустыням начнут бесшумно передвигаться автомобили «Тесла», а верблюды, равнодушно жуя, будут провожать их взглядами и харкать в песок. Монголия в солнце, как в огне.
Читаю Данте. Его ад совершенно отвратителен. Начиная с 100-й страницы перевода Минаева хочется пересмотреть свое отношение к жизни и морали в целом, больше не грешить и не проверять – возможно ли это после смерти. Данте не дает уснуть, теперь стук колес напоминает удары молотами по плоти, а скрежет вагонных деталей – стоны грешников и адские механизмы.
Улан-Батор подложил свинью. А точнее трех. Мое холостяцкое купе, куда я имел все шансы привести заблудшую повариху из вагона-ресторана, превращается в монгольский «игорный дом». Зона моего комфорта заполнена монгольской речью, шелестом карт и гомерическим смехом. Чувство такта, манеры – все, похоже, сгорело в степях Монголии еще до Чингисхана. Приходится шикать и прикладывать палец к губам, за неимением других способов изъясниться.
Шведка также получает сюрприз в виде трех монголов, колоды карт и курицы-гриль. Оставшиеся сутки мы с ней проводим в коридорных беседах.
К вечеру второго дня мы подъезжаем к китайской границе. Но я измотан еще одним днем внутри железной коробки с монголами. Паспортный контроль я прохожу с полузакрытыми глазами. Китайский офицер просит меня открыть глаза, ведь на паспорте я с открытыми глазами, утверждает он. Я открываю, но не удержав тяжелые веки, снова смыкаю их. Офицер исчезает. Все исчезает. Только отдаленный стук колес, писк комара в густой темноте купе, приглушенный вой ветра в щели оконной рамы.
Третий день. Мы пересекаем Китай с севера. Сегодня после обеда мы должны прибыть в Пекин. С раннего утра никто не спит, все готовятся.
Китайские деревни производят еще более унылое впечатление, нежели русские. У некоторых домов нет стен. Сухопарые китайцы с почерневшими от солнца спинами копают, роют, долбят землю, возят грунт. Они как роботы, щедро политые черным мазутом. Вечная стройка. А вдалеке, будто мираж, горы подернуты дымкой или, возможно, смогом.
Мои запасы бананов, яблок и орехов подходят к концу. На дне пакета, в самом его углу, среди шелухи еще можно отыскать немного фундука или арахиса. Но я не из тех, кто мелочится, я играю по-крупному, мне нужна утка по-пекински, не меньше. Раскрыв широко рот, так что можно сожрать весь вагон-ресторан одним махом, я отправляюсь на его поиски. Через несколько минут вагон-ресторан распахивает передо мной парадные двери. Подгоняемый голодом, я ступаю по мягкому ковру, сажусь за стол. Я голоден. Я готов поглощать все, что угодно, кроме бананов, яблок и орехов.
Китайцы рассажены по парам. Как в школе. Именно, здесь как в школе. Строго и по правилам. Я будто вернулся на 20 лет назад, в школьную столовую, с компотом и тушеной капустой. Никаких изысков. Все белое, от скатертей и полотенец пахнет крахмалом и хлоркой. Передо мной появляются крошечные тефтели в томатном соусе, горка риса, капуста. Мне кажется, что от них тоже тянет хлоркой и крахмалом. Но на вкус съедобно. Я могу это есть, но думаю все равно об утке по-пекински.
Приближаемся к Пекину. Монголы повысыпали из купе, прилипли к окнам и щебечут что-то на своем языке. Их карты остались разбросаны на раскладных столиках. Количество поездов, стягивающихся в направлении главного вокзала Пекина больше десятка. Проводник принял уставной и парадный вид (застегнул все пуговицы и даже как будто выгладил рубашку и надел темно-синий пиджак). Он благоговейно выглядывает в окна, чтобы встретить радужной улыбкой затхлый душок коммунизма. В печи тлеют остатки угля. В моем сердце тлеют надежды найти кровать с чистым постельным бельем и нормальную еду.
Проводник кричит, что мы прибываем. В окне появляется перрон. Точнее, появляется масса из людей и чемоданов. Я взваливаю рюкзак, 12 кг тянут меня назад, к грязному полу. Втиснувшись в массу, я с завистью смотрю на чемоданы на колесиках. Но я не привык сдаваться и, найдя глазами табличку «Выход», я отправляюсь в Китай. Я голоден. Где-то завалялся пакет с остатками орехов, но мне нужна пекинская утка. На меньшее я не согласен.
Маршрут «Кругосветки»: Россия (Иркутск, Байкал) — Китай (Пекин, Гонконг) — Индонезия (Бали) — Китай (Гонконг) — США (Аляска) — Канада (Ванкувер, Торонто) — США (Нью-Йорк, Калифорния) — Мексика — Гватемала — Сальвадор — Коста-Рика — Панама — Колумбия — Эквадор — Перу — Чили — Аргентина — Бразилия — Марокко — Алжир — Тунис — Ливия — Египет — Израиль — Турция — Грузия — Абхазия — Россия.
Автор: Владимир Лебедев
Фото: Flickr